Разное

Маленькая колыбельная: Абитуриенту — Псковский Государственный Университет

22.07.2021

Содержание

Маленькая вселенная

(рецензия на спектакль «Колыбельная» Татьяны Батраковой  Республиканском театре кукол, г.Йошкар-Ола)

Уныло звучащая формула «проза жизни» стала традиционной характеристикой нашей действительности. Это фактически приговор, и человек как-то по привычке мирится с этим «диагнозом», не пытаясь выйти за рамки обыденности. Человек, но не каждый. Например, режиссер, художник Республиканского театра кукол г. Йошкар-Ола Татьяна Батракова преодолевает своим творчеством рамки «прозы» и уносится на поэтических волнах вдохновения. «Творческим людям «выход за рамки» легче», – скажете вы, – «они гениальны, исключительны». Но не обязательно быть исключительным, просто к этому творчеству нужно приобщиться, и тогда волна вдохновения подхватит и вас и унесет в волшебный мир, где воплощаются ваши самые сокровенные мечты, оживают воспоминания о далеком, прекрасном, окутанном дымкой тайны детстве.

«Что это за мир?» — спросите вы. Это мир театра кукол, а точнее мир кукол Татьяны Батраковой. Театр кукол – всегда волшебство. Куклы, эти, казалось бы, неживые предметы из патмаше, лесок, кусочков дерева и ткани, живут. Их, конечно, оживляют актеры, но тем не менее куклы живут своей жизнью. И пусть их водят за шток (куклы в спектакле планшетные), а руки актрисы, держащие руки куклы, берут за нее и вместе с ней предметы, это не важно. Волшебство остается волшебством. Вот только очень необходимо, чтобы куклы, впрочем, как и все оформление спектакля, были созданы настолько высокохудожественно, были настолько гармоничными и даже совершенными, чтобы зритель ощутил красоту этого сказочного мира, мира спектакля, сыгранного куклами. Татьяне Батраковой такое чудо подвластно. Режиссер всегда ищет своего художника, Т. Батракова сама себе художник, это, как нам кажется, дает большие возможности в воплощении замысла спектакля.

Спектакль камерный, артисты-кукловоды работают на минимальном расстоянии от зрителя, что всегда трудно, потому что зритель подмечает каждую «мелочь». Но при такой камерности устанавливаются более близкие,  доверительные отношения со зрителем, и это рождает понимание того, что хотел сказать спектаклем весь его творческий состав. Дуэт: Народная артистка Республики Марий Эл Эльвира Лисицына и артистка Надежда Николаева, – это не просто дуэт, это – ансамбль. Именно ансамбль: одна актриса дополняет другую, они живут в спектакле как единое целое. Вдвоем они водят всех кукол, иногда в течение спектакля передают друг другу одну и ту же роль, но такие переходы не заметны, мастерство обеих актрис безупречно. Но дело не только в их мастерстве, но и в какой-то необъяснимой энергии, перетекающей со сцены в зрительный зал, в той атмосфере, которую нельзя выразить, но которую можно почувствовать. Татьяна Батракова часто создает именно такие, «личные» спектакли, где зритель ощущает все действо каждой клеточкой своего тела, каждой частичкой своего сердца.

Спектакль «Колыбельная» охарактеризован в программке как сказка на вырост для детей с 4-х лет с родителями. Но адресован он именно тем, кто вырос. Дети тоже с удовольствием его смотрят и понимают в нем что-то по-своему, но взрослые чувствуют то неуловимое, что вложено режиссером в нехитрую историю.

Спектакль «Колыбельная» Т. Батраковой поднимает очень понятные, близкие нам вопросы, которые являются неотъемлемой частью нашего мира –  вопросы материнства. Образ «мать и дитя» является для нас символом любви, продолжения жизни. Именно эти отношения хочет воспеть режиссер в спектакле. Глагол «воспеть» был употреблен нами не случайно, он характеризует мир спектакля – мир музыки и поэзии. И пусть спектакль почти без слов, но не словами создается поэтический мир, он создается образами и ритмами. Поэзия заключена в самих колыбельных песнях, в старинных сказках про животных, она живет в художественном воплощении спектакля, она в нас. И нельзя выразить любовь матери и ребенка, эти возвышенные, божественные отношения, в прозе.

«Но все-таки» – возразите опять вы, – «отношения «мать-дитя» принадлежат нашему прозаическому миру, это естественная реальность!» «Реальность!» – соглашусь я. Но, выражаясь словами художника к. XIX-н. ХХ века М. В. Нестерова, «опоэтизированная реальность».

На невысокой сцене стоит арка, с закрепленными на ней маленькими лампами, увитая растениями. Пространство за аркой ограничено черным «задником», на котором горят звезды. В середине арки горизонтально закреплен четырехплоскостной крутящийся барабан с колесами по бокам, которые тоже обвиты травой, гирляндами из листьев и вьющихся растений. Эта площадка-барабан и является основным местом действия. Барабан проворачивается – меняется плоскость: место действия и время года, а на границе между временами года барабан остается на ребре между плоскостями. Когда барабан застывает в этом положении, то дыхание приостанавливается, и ты замираешь в ожидании.

Стилистика художественного воплощения спектакля уходит глубоко корнями в нашу культуру. Она впитала в себя наследие художников рубежа XIX-XX веков: А. Е. Архипова, с его созерцательно-лирической концепцией творчества и теплотой колорита: желтые, красные, коричневые и зеленые цвета; художника М. В. Нестерова, с восхищением тихой, уединенной жизнью и постоянным общением с природой персонажей его полотен. Жизнь героев спектакля не отделима от природы. Даже когда вначале мы видим на площадке уютную деревенскую горницу со столом стулом и сушащимся на веревке бельем, трава и вьющиеся растения арки и колес барабана остаются и составляют, часть убранства комнаты, гармонируя с уютным деревенским бытом. Природа, обрамляющая сказку, это природа врубелевских картин, но не мятущегося «Демона», а его тихих картин «К ночи» и «Сирень», где тонкими, удлиненными  мазками выписана трава, листья, ветки… В спектакле эти мазки переданы в ткани: ткань-«травка» или листьями из ткани, свитыми в гирлянды и сотканными в полотна. А женщина, прячущаяся в сиреневый куст у М. Врубеля, чем-то похожа на главную героиню спектакля – женщину Т. Батраковой: точеные черты лица, большие грустные глаза, стройный стан. Только в спектакле главная героиня русоволосая (у Врубеля – черноволосая), волосы ее убраны венком  из цветов и трав (у Врубеля – распущены), и грусть в ее глазах не таинственная, а мечтательная. И мечтательность этих глаз, дополненная вздернутым носиком – это ожидание, ожидание счастья и любви.  Венок на голове женщины отсылает нас к образу Весны, который мы можем увидеть у Боттичелли. Весной издревле воспринимали Женщину, потому что он давала жизнь новой жизни, как весна дает жизнь природе. И этот цикл – есть бессмертие.

Куклы в спектакле небольшие: от 5 до 50 см., самые маленькие – таракашки, самая большая – Лиса. Куклы очень пластичные. Их лица выразительны. И хотя на них запечатлена раз и навсегда одна эмоция, тем не менее создается иллюзия, что куклы меняют выражение лиц.

«Колыбельная» – это авторский спектакль, не имеющий пьесы в своей основе. Но в нем есть отсылки, отзвуки и отголоски того богатого поэтического мира искусства, который создал человек. В основу пьесы была положена сказка «Колобок». Но от сказки там только канва, которая рождает единый ритм спектакля, заключенный в параллелях, повторениях на разных уровнях одних и тех же событий: Колобок путешествует, встречая животных, с которыми он вступает в отношения. Колыбельная песня каждого из героев, а, главное, девочки-колобка, – это нить, связующая всех, это путь, который проходят все герои и зритель.

Жили-были обычные домашние насекомые, извечные соседи человека – милые тараканы. Таракан в полосатом блестящем фраке (что на самом деле оказывается его туловищем и крыльями), выбежавший на середину комнаты, гневно пищит (у актеров пищики), оглядываясь, и машет лапками: он на кого-то зол. Не заметив керосиновой лампы, стоящей рядом, он ударяется об нее и падает. Взволнованная Тараканиха, блестящее платье которой – это тоже ее крылья, вбежав в комнату, ищет таракана и видит его лежащим на полу. Она пытается его поднять, целует, что-то нежно «приговаривая». Таракан приходит в себя и пытается встать, отвергая помощь любящей подруги, но падает, и она ловит его, и как бы ей ни было тяжело, удерживает равновесие и уносит его, ласково пища. Эти букашки любят друг друга. Это видно из их взглядов, нежных касаний лапками, но любовь живет в сказке не у всех. Тараканы счастливы, а хозяйка уютной, опрятной комнаты – нет. Она одинока. Не совсем, конечно, одинока: живет у нее котик-мурлыка. Вся жизнь ее – это домашнее хозяйство и песни, много разных песен, простых, душевных, будящих какие-то древние, забытые, как будто от предков доставшиеся, воспоминания. Это, наверное, то, что называют родовой памятью. Выстирала женщина белье, высушила, берет корзинку и вдруг забывается, начинает качать ее и напевать колыбельную, которую никак до конца не вспомнит: «Бай, бай, бай. Пусть приснится…

Пусть приснится…». И вдруг замерцали звезды, донесся переливчатый звук.

Колыбельная песня, с ее глубокими историческими корнями, неотъемлема от нас. Та колыбельная, что пела нам в детстве мама, звучит у нас в душе на протяжении всей жизни. Она – символ материнской любви, символ детства, символ непрекращающейся жизни на земле, так как она передается по бесконечному пути от матери к ребенку: из поколения в поколение. Колыбельная, та основа гармоничного космоса, состоящего из любви матери и ребенка, в спектакле стала основой его поэтико-музыкального мира. Так мы плавно переплываем от одной колыбельной к другой, пока не найдем свою колыбельную.

Но пока колыбельной нет, потому что петь ее некому. Женщина складывает белье и опять напевает неоконченную колыбельную, покачивая сверток из уложенного белья. И вновь мерцанье звезд и перезвон. Томится ее душа, отгоняет она тоску заклинаниями:

 

Ой, сердечко-сердечко, больно не стучись,

Ой, ты горе-горюшко, ой, да отступись.
По полю-по полюшку, по полю-по полюшку
Ой, да разлетись.

Но не уходит горюшко и сердечко стучит. Женщина вздохнет и дальше работает: приносит воду, муку, молоко, замешивает тесто. А в комнате уютно, чисто, домотканые половички, потрескивает огонь… Завязала колобок из теста в узелок, и снова защемило сердечко, смотрит на пустую корзинку… И опять заклинание произносит она, как будто колдует над колобком.
Оставила женщина узелок на столе, села рядом, гладит колобка и напевает все ту же колыбельную, но клонит ее в сон, и она засыпает.

Просыпается у ее ног серый с белой грудкой котик, мурлычет, потягивается. А в ночи слышны чьи-то крики, скрипит дверь, мотыльки вьются около керосиновой лампы, мерцают звезды. Котик вдруг встает на задние лапы, начинает колдовать над узелком и поет ту же колыбельную, но с финалом: «Бай, бай, бай. Пусть приснится… рай». Котенок – это не только озорство и проказливость, он – добрый дух, покровитель странствующих героев, а, как мы знаем, Колобок отправится в странствие. Узелок шевелится, и из него появляется девочка в рубашонке и платочке на голове, точно таком же, в котором был завернут колобок. В жизнь ее позвала колыбельная. Котик помогает ей встать на ножки, но девочка не может устоять и падает с криком «мама!», уцепившись за платье женщины. Девочка вдруг понимает, что мама – это она, спящая женщина. Мама во сне гладит девочку по голове и напевает колыбельную, девочка отходит, и мама продолжает гладить воздух. И вдруг зашептало все вокруг: «Мама!». А девочка запомнила колыбельную и с ней ложится спать в корзинку, но корзинка неожиданно взлетает. И девочка зовет маму, но мама спит. Нет, девчушка не испугалась, она смеется и летит. Пролетает мимо зрителей и с надеждой спрашивает: «Бай-бай?», ищет свою колыбельную. И все мы ищем свою колыбельную – ищем то счастье, которое окутывало нас в детстве. Мы, наверное, не помним ее слов, но она звучит где-то внутри, там, где живет любовь. Колыбельная – это то, что заложено в нас, это часть нашей души. Когда колыбельные людей созвучны, они сходятся, когда дисгармоничны – нет. В этом поиске гармонии и счастья мы находимся всегда, именно этот поиск рождает движение жизни. И как символ начала пути, начала поиска своей колыбельной, а, значит, своего счастья, позади летящей в корзинке девочки, отделяется от задника со звездным небом и плывет рыба из этих звезд. Рыба – это плавание в водах жизни, она знаменует надежду на бессмертие. И у нее девочка спрашивает: «Бай-бай?», но рыба молча проплывает мимо. А корзинка уносит девочку все дальше и дальше.

Неспешное движение спектакля вначале начинает постепенно нарастать и достигнет своей кульминации в сцене с Лисой. Пока не было девочки – жизнь текла размеренно, по установившемуся порядку, но с рождением нового существа жизнь начинает ускоряться, ведь маленький ребенок – это центр притяжения, вокруг которого вращается не только семья, но и, по его ощущениям, весь мир. Центростремительной силой спектакля стала девочка-колобок. Колобок издревле был символом солнца, а, значит, и жизни на земле, той энергией, которая двигает миром. С широко открытыми, вопрошающими глазами, она втягивает в свой мир всех, с кем встречается, и каждый после этой встречи уходит другим, изменившимся, очищенным. И лишь один персонаж, Лиса, не изменится после встречи, а вернет все на круги своя: лишит мир девочки-колобка. Как зима возвращает все в изначальное «несуществующее» состояние, как смерть, возвращает нас туда, откуда мы пришли. Но за зимой всегда приходит весна, за смертью – жизнь. Эти полюса всегда будут противостоять друг другу, но всегда весна и жизнь будут побеждать, и вечный цикл возрождения и жизни никогда не прервется.

И вновь на площадку выбегают наши «соседи». Таракан, встав на колено, признается в любви своей избраннице и предлагает ей выйти за него замуж. Они кружат в танце, взлетают, зависают в воздухе, а, когда опускаются на землю, то у Тараканихи мы видим животик – она беременна. Таракан начинает искать укромное местечко для жены, актриса предлагает ему свой карман, и он бережно кладет жену туда. Лирическая музыка сменяется бравурным маршем, и мы видим: во главе семейства шагает папа-Таракан, за ним семенят маленькие одинаковые таракашки, шествие замыкает мама. Но нет, не мама, их догоняет, отчаянно пища, отставший малыш.

Мы привыкли относиться к тараканам, как к чему-то неприятному, даже детские сказки нас в этом убеждают, например, «Федорино горе». Но автор спектакля ломает все стереотипы: тараканы – очень милые домашние насекомые. Они, как и мы, умеют любить. А ведь раньше тараканов из дома не гнали, и считалось, что в доме, где много тараканов, всегда будет счастье и достаток. Жизнь тараканов и жизнь женщины в спектакле – это проявление одних и тех же законов мироздания: у них, как и у человека, есть семья, дети, дом и главное – любовь. Все в мире подчиняется этому чувству и движется им.

Барабан переворачивается и останавливается на ребре. Появляется гусеница, она с удовольствием ест листья, причмокивает. А корзинка с девочкой все летит куда-то. Пролетает девочка мимо гусеницы, а она пугается, забирается на арку, повисает вниз головой и прячется в кокон. И девочка летит дальше. А колыбельная все звучит и звучит далеким зовом. Она звучит во многих музыкальных отрывках спектакля, но это она и не она: вариации на ее тему, созданные заслуженным деятелем искусств РМЭ В. А. Захаровым, не дают нам отвлечься от главной цели: найти свою колыбельную, отголоски которой мы слышим в мире.
Вдруг слышится: чихает кто-то. Переворачивается барабан, и мы «входим» в лето. Простодушно-недоуменный Медведь в коротком пальто, чешется, чистит себя от репьев и тщетно пытается убрать с носа заставляющий его чихать репей. В спектакле образ Медведя появляется не зря. В древности он почитался как божество земли, символ торжествующей природы – лета, отождествлялся с человеком. Выбегает девочка, желает медведю здоровья, помогает убрать репьи и весело спрашивает: «Бай-бай?». Медведь очень рад, что она ему помогла, и от избытка чувств целует ее, но она повторяет: «Бай-бай?». Медведь догадывается, что девочка хочет спать, он даже пытается ее укачивать, но делает это неуклюже, резко, размашисто, даже грубо, приговаривая басом: «Бай-бай». Вдруг слышит шепот, который звучит как будто с небес: «Мама!» И медведь вдруг вспоминает свою маму, он вспоминает ту колыбельную, которую она ему пела: «Малыш, ну, что ж ты не спишь? Давай посчитаем звездочки на небе раз, два, три…» Колыбельная звучит все громче, он подпевает ей и уже считает звездочки до четырех, пяти, шести… И уже нежно и ласково укачивает девочку, и засыпает сам. Девочка слушает колыбельную, повторяет нехитрые слова, но понимает, что это не ее «бай-бай». «Не бай-бай!» — с сожалением лепечет она. Выбирается из лап медведя, цепляет себе на одежду репей и убегает. Она на протяжении своего путешествия будет забирать на память о своих встречах, о чужих колыбельных какой-то предмет. И эта память, эти колыбельные останутся с ней навсегда, в виде оберега-погремушки, который будет висеть над ее колыбелью. Мы, встречая на своем жизненном пути разных людей, тоже оставляем в своей памяти след о них, от их колыбельной. Медведь просыпается, с грустью шепчет: «Маманя!», видит, что девочки нет, и с какой-то светлой тоской уходит. Девочка в грубой его душе пробудила нежность. Из взрослого, потолстевшего медведя, он как будто вновь стал одним из маленьких худошеих медвежат, которые ловили на удочку месяц в мультфильме «Осенняя рыбалка» (худ. Н. Я. Чурилов). Воспоминания о маме возродили его, ведь они – это то самое теплое чувство, которое всегда греет нас. Взрослым часто так не хватает этого тепла, и всегда щемит сердце при воспоминании о детстве и о маме.

Барабан вновь встает на ребро. И из гусеничного кокона появляется бабочка, рыже-коричневая, похожая на осенний лист. Это вечное возрождение жизни существует в каждом маленьком существе, в каждой песчинке мира. Девочка с надеждой спрашивает у нее: «Бай-бай?», но бабочка не отвечает и, попорхав над одинокой девочкой, улетает. Барабан доворачивается – на дворе уже осень. Среди красных, золотых и желтых листьев стоит мешок, доверху наполненный этими листьями, и лежит лира, переделанная кем-то в счеты: она перевернута на бок, и на ее струны нанизаны деревянные колечки. Этот кто-то – волк, выбегающий на сцену за кружащимся листком. Худой волк, в серой шляпе и сером плаще, с жадным восторгом, выраженным в его «маске» и лихорадочных движениях, хватает лист, засовывает в мешок и, как «скупой рыцарь», с диким благоговением прижимается к нему, с наслаждением рассматривает свое «богатство» и отсчитывает костяшки на лире. Волк в народе всегда ассоциировался со скупостью, жадностью. В спектакле он стал символом осени как заката человека, который погряз в накоплении материальных благ. Волка также считали тенью человека, и в спектакле он действительно тень: все, что осталось, после того, как его поглотил мир наживы и накопления. Появившаяся за спиной волка девочка, сначала пугается, потом внимательно начинает его рассматривать, отчего пугается волк. Он тут же бросается защищать свои сокровища, но девочке они не нужны: это ведь обычные листья. Ее заинтересовала лира. Она проводит по струнам рукой, и костяшки падают с них. Волк раздосадован, он злится, но девчушка переворачивает лиру и вновь проводит рукой по струнам – они звучат. Она по очереди задевает струны и получается мелодия ее колыбельной, ей весело. Она обращается к волку: «Бай-бай?» Волк удивлен, что его счеты «умеют» что-то еще, кроме считать. Он трогает струны, начинает смеяться. А девочка в это время заглядывает к нему в мешок, волк мигом подбегает, выхватывает его, пытается спрятать. Тогда девочка на минутку убегает и, запыхавшись, возвращается с целой охапкой листьев и отдает их волку. Волк не может понять, как она отдает их ему так много и просто так, ведь для него листья – сокровище. А уставшая девочка засыпает на его мешке. Волк, душа которого начинает просыпаться от спячки «жадности», спешит смастерить ей кровать: он вешает гамак, бережно укладывает в него девочку и начинает укачивать. И снова разлитый в воздухе шепот: «Мама!» Волк поднимает глаза к небу, тоскует под колыбельную, которую поет ему мама: «Спи, малыш, усни, мой милый…». Волк подпевает, сначала вспоминая слова, а потом, вспомнив колыбельную своего детства, уже опережает их. И теперь он уже тот добродушный Волк, который живет в нашей памяти с детства – Волк из «Сказки сказок» Ю. Норштейна. И такие обращения к нашему собственному детству в спектакле становятся теми ниточками-дорожками, которые восстанавливают нашу связь с «прекрасным далеко» прошлого. Напевая, Волк берет мешок с листьями, огонек жадности вновь загорается в нем, но звучит колыбельная, он шепчет: «Мама!», и, взяв горсть листьев из мешка, подкидывает вверх, ликующе смеясь. Вдруг вспоминает про спящую девочку, прикрывает себе рот, но продолжает радостно разбрасывать листья из мешка и тихо смеяться. И вот мы уже не видим его, лишь взмывают вверх охапки листьев и слышен его радостный смех. Он изменился, детство, вторгшееся в его жизнь вместе с девочкой-колобком, разбудило в нем душу. А девочка, проснувшись, с грустью говорит: «Не бай-бай», сует запазуху листочек на память и уходит. Крутятся колеса барабана, создавая иллюзию продвижения, шуршит трава, на краю девочка останавливается. Барабан переворачивается на ребро и девочка, закричав, скатывается в сугроб (барабан довернулся). Зима. Девочка уже в теплом пальто и меховой шапке, резинка которой с помпончиками одевается на голову, как в нашем детстве – еще одна ниточка-дорожка в него. Выбравшись из сугроба, она замечает на снегу колокольчик, звонит и слышит свою колыбельную. Она бежит туда, откуда слышится эта мелодия.

Нежный напев колыбельной сменяет агрессивной, несколько однообразной, давящей и пугающей музыкой. Актрисы выходят на прямой контакт со зрителями, жестами приглашают их внимательно следить за тем, что происходит на площадке, надевают белые перчатки. И вновь скрываются за «станком». Эти перчатки ставят белый стул и стол, кладут на него карты, вешают крючок. Появляется некто в белом балахоне, из которого торчит только нос – это Лиса. Лиса, как воплощение воровства, подлости и коварства. И ее плащ-накидка с капюшоном неспроста, ведь изменение облика лисой раньше объяснялось ее ролью демона, злого духа, оборотня. Лиса садится за стол, начинает раскладывать пасьянс, и он, видимо, предсказывает ей что-то хорошее, потому что она вульгарно смеется, запрокидывая голову и постоянно перекидывая друг на друга ноги. Вдруг она чует запах, поводит носом и, окончательно в чем-то убедившись, откидывается, посмеиваясь, на стуле. Затем Лиса издает звук, похожий на «пс», делает повелительный жест лапой – появляются руки-белые перчатки, этим же жестом и звуком она приказывает им что-то – руки приносят кофе. Наливают, разбавляют молоком, кладут сахар, размешивают его. Лиса в предвкушении чего-то, она танцует, громко и неприятно напевая танго. Вновь раздается ее «пс», и руки приносят девочку и вешают ее на крючок. Девочка пытается освободиться, но Лиса прикрикивает на нее, и девочка затихает. Лиса скидывает плащ, руки уносят стол и стул. Она выливает кофе, начинает танцевать около жертвы, страстно и магически, обнюхивает ее, щупает. Затем закрывает красной тканью. Звучит барабанная дробь, как в цирке, когда фокусник демонстрирует нам свое мастерство, отдергивает ткань – на крючке никого нет. Лиса облизывается, падает, довольная, на руки, и они уносят ее. Затем белой тряпкой смахивают следы преступления, стирают отпечатки – как будто ничего и не было, и исчезают.

Пройдя, как колобок, Медведя и Волка, путешествуя через времена года – весну, лето и осень, девочка съедена Лисой-зимой, уничтожена злым духом, который всегда несет в мир разрушение, ломает его гармонию. Цикл завершился. Но жизнь – нет. Ее колыбельная осталась, она все еще звучит.

На снег выбегает котик, видно, что он ищет девочку, но находит в снегу листик, репей и колокольчик – все, что собрала девочка во время путешествия. Он звонит в колокольчик, оглядывается, но никого нет. Вдруг он принюхивается и чует запах – запах лисы, он нервно фыркает, снова принюхивается, но запаха девочки не находит. Так, звоня в колокольчик и напевая колыбельную, он уходит, понурившись.
Барабан переворачивается, и мы снова видим комнатку, где спит женщина. Именно теперь приходит осознание того, что женщина, мама – символ весны (вот почему на ее голове венок), ведь прошли лето, осень, зима, значит должна снова прийти весна. Весна – это время, когда возрождается природа – рождается новая жизнь, как «родилась» из колобка девочка.

Женщина спит, котик задувает керосиновую лампу, ластится к ней, трется об узелок с тестом на столе. Вдруг выплывает корзинка, в которую женщина складывала вначале белье, но это уже не просто корзинка, это – колыбель, светящаяся огнями, а на ней как оберег, который всегда вешают над детской люлькой, висят те предметы, которые собирала девочка по дороге.

Женщина просыпается, оглядывается, как человек, ненадолго уснувший и теперь не понимающий, что случилось. Она трясет головой, фыркает, отирает лицо, избавляясь от страшного сна или наваждения – все путешествие девочки было лишь ее сном. Но вдруг видит колыбель. Удивленно осматривает ее, прикасается к оберегам, как будто они ей знакомы (она их видела во сне). Вертя оберег, она пытается вновь вспомнить слова колыбельной песни, но петь их не кому – колыбель пуста. А в это время огоньки на колыбели начинают пульсировать, затем гаснут, но вдруг загорается огонек внутри узелка на столе. Он пульсирует, как сердечко. Женщина смотрит на узелок, быстро подходит к нему, разворачивает – в нем лежит агукающая девочка. Мама прижимает ее к груди, она счастлива. Котик хитро мурлычет. Мама кладет дочку в колыбель, укачивает и вдруг… вспоминает слова колыбельной песни до конца. Она играет с дочкой оберегом, качает ее. И ее колыбельная звучит жизнеутверждающе. В ней поет она о прекрасной дочке, которая скоро вырастет, у нее будет все в жизни хорошо, и она, также как и мама, будет напевать эту колыбельную, качая дитя. Жизнь бесконечна. Постепенно дочка засыпает, мама, сидя около колыбельной, тоже. Актрисы просят тишины: «Тсс!» Свет приглушается, и только звезды мерцают на небе, и мягкий свет освещает колыбель.

Это путешествие девочки-колобка, этот путь – это наша с вами жизнь. И нам, как и маленькому, чистому существу – девочке, в поисках своего счастья приходится сталкиваться с огромным миром, который не всегда ласков к нам. Но ее счастье все равно найдено – она обрела маму, а мама – дочку. Также и мы ищем и чаще всего находим свое счастье.

Вот такая сказка. Бесхитростная колыбельная создала поэтично-символический мир сказки. И понимаешь, что люди будут жить всегда, потому что женщина будет, терпеливо перенося все невзгоды, рожать и воспитывать детей, хранить свой очаг и наш мир. Как прекрасно родить, воспитать ребенка, направить его на жизненный путь и радоваться его жизни! И хочется держать в руках маленькое, нежное беззащитное существо и знать, что это твое дитя. Нить жизни не оборвется. И Любовь – это великое, безграничное, всеобъемлющее чувство, – основа мироздания. Она тот импульс, который дает всему жизнь и питает ее. И человек, женщина – самое мудрое создание природы, являющее собой и жизнь, и саму Любовь. А также Веру, Надежду, Стремление и Воплощение мечты.

Удивительная лиричность спектакля, его атмосфера, полная зовущего ожидания, тайны не оставляют равнодушным никого из зрителей: дети радуются, папы становятся какими-то сосредоточенными, а мамы – плачут с улыбкой на глазах.

Татьяна Батракова очень странно, тонко чувствует мир. Все ее спектакли проникнуты темой одиночества, попыткой найти родную душу или обрести семью. И такое самоощущение присуще многим окружающим людям, не только женщинам. Вот почему, наверное, родился спектакль «Колыбельная». Быть матерью женщине предопределено природой, но не каждая женщина становится матерью. То чувство материнства, данное женщине, зовет ее создать законченный, гармоничный мир, в котором есть она и ее ребенок. Отсутствие этой вселенской гармонии разрывает душу женщины, ее внутренний мир не полон, наступает конфликт с собой, и это очень чувствуется в спектакле «Колыбельная».

В спектакле почти нет слов. Зачастую они не нужны, когда мы говорим о чем-то близком, о том, что есть у нас в сердце. Но огромным миром спектакля стала колыбельная песня. Песня из далекого прекрасного детства, того времени, когда солнце светило ярче и трава была зеленее, когда жить было легко и хорошо. Когда рядом была МАМА. Колыбельные песни переплетаются с поразительно созвучной им музыкой А. Шнитке. Разные музыкальные миры приведены в гармоничное единство, это целый звучащий мир, в котором живут персонажи. Вокальные партии (Эльвира Лисицына) спектакля бесконечно богаты, объемны, переливчаты, в них – все чувства, весь мир женщины, матери. Акапельное живое исполнение искренне, оно как будто звучит в твоем сердце, погружает тебя в волшебный мир жизни и сказки. Хочется самой влиться в эту гармонию, напев готов зазвучать с твоих губ. Музыка и звуки завершают целостный образ спектакля. И «Колыбельная» – это маленькая, но бесконечная и совершенная вселенная.

Елена Белецкая

Колыбельная трескового озера. Часть II

В период 4-13 августа 11 человек  – сотрудников и студентов Мурманского арктического государственного университета и Санкт-Петербургского государственного университета провели исследования в районе памятника природы — губы Ивановской на востоке Мурманского берега Кольского полуострова.

Губа Ивановская имеет необычную четкообразную форму: несколько относительно широких и глубоких бассейнов – ковшей соединяются друг с другом узкими и мелководными проливами – порогами.

Различают устье и три ковша губы. Первый порог разделяет устье и Первый ковш. Второй порог разделяет Первый и Второй ковши. Два близ расположенных Третьих порога отделяют Второй и Третий ковши. Между Третьими порогами лежит маленькая бухта — Березовая гавань. Глубина Первого порога – 2 м, остальные пороги лежат примерно на уровне моря. 

Если северный, ближний к морю порог  можно пройти на лодке, то через южный лодку приходится перетаскивать вручную. Зато по малой воде этот порог можно пересечь пешком. Из-за мелководности порогов губа не судоходна.

Статус Памятника природы регионального значения Ивановская губа получила благодаря уникальным растительным сообществам берегов. Акватория губы в границы Памятника не входит. Внутренние районы губы (Второй и Третий ковши) с гидробиологической точки зрения не изучены.

Если в июле на Кильдине участники экспедиции страдали от жары, то в августе в Заполярье, наконец, пришла «нормальная» для этих мест погода — с дождем, холодом и ветром. По дороге в Ивановскую губу экспедицию ждали 13-часовой переход по волнующемуся морю на катере из Териберки, высадка ненастной ночью на незнакомый берег и переход на лодках в вершину губы через коварные пороги. Зато в конце пути их ждала награда – уютная Березовая гавань, поросшая березовым криволесьем, настоящий природный оазис среди тундры и голых скал.

Различия между ландшафтами побережья Восточного Мурмана и вершины губы Ивановской можно проиллюстрировать фотографиями базового лагеря экспедиции в устье губы и лагеря в Березовой гавани. 

Уникальное березовое криволесье губы Ивановской.

 

Не только экспедиция РГО избрала район Третьих порогов местом своего базирования, но и колония обыкновенных тюленей Phoca vitulina. Между прочим, в Ивановской губе обитает самая восточная размножающаяся колония этого краснокнижного вида, причем единственная в российском секторе Баренцева моря.

Еще вокруг лагеря прыгали лягушки, летали лебеди, бродили олени и некоторые другие животные.

Яркой особенностью многих арктических морских озер, включая Могильное и Ивановскую, является наличие в них рыбы — атлантической трески Gadus morhua. Эти экземпляры послужат для проверки гипотезы о реликтовом характере ивановской трески, ее генетических отличиях от океанической баренцевоморской трески.

Основной целью экспедиции было гидробиологическое обследование Третьего ковша. Третий ковш можно определить как морское озеро, похожее на главный объект работ по проекту — озеро Могильное, но не идентичное ему. Если Могильное является анхиалиновым озером, т.е. сообщается с морем под землей, наподобие некоторых тропических озер, то Третий ковш Ивановской сообщается с морем поверхностно, путем перетекания воды через пороги во время приливов, и подпадает под определение озер – морских изолятов. Оба водоема являются стратифицированными (вода на разной глубине различается по температуре и солености) и меромиктическими (глубинные воды отравлены сероводородом). Как показали исследования Могильного, за последние десять лет ядовитый сероводород в озере поднялся на два метра. Экспедиция должна была ответить на вопрос: произошли ли подобные изменения в Третьем ковше губы Ивановской?

Мелководья южной части Второго ковша поросли водорослями-фукоидами и  морской травой Zostera. Удивительно видеть это теплолюбивое растение на Мурмане. Ближайшие популяции обитают в сотнях километров от Ивановской — в Варангер-фьорде на западе и в Белом море на юго-востоке.

Подводные ландшафты Третьего ковша. Глубины до 3 метров: ковер из фукоидов. Глубина 3 – 6 метров: возвышающиеся над заиленным дном «рифы», поросшие водорослями и мидиями. Глубина 6-11 метров: ровное илистое дно только кажется безжизненным. Характерную зернистую фактуру ему придают домики полихет-трубкостроителей.

Медузы. Помимо трески, воды Второго и Третьего ковшей оказались наполнены  сцифоидными медузами — лунной медузой Aurelia aurita  и медузой львиной гривой Cyanea arctica.

Вертикальная стратификация вод Третьего ковша по температуре, солености и концентрации кислорода 6 августа 2018 г. Вертикальные оси – глубина, метры. Верхняя горизонтальная ось – температура, градусов Цельсия (синяя кривая на графике) и содержание кислорода, миллиграммов на литр  (красная кривая). Нижняя горизонтальная ось – соленость, граммов солей на литр — промилле (зеленая кривая). Обратите внимание на переменную и относительно низкую соленость (в море на всех глубинах соленость океаническая, 33-35 промилле), на аноксию (нет кислорода) на глубине свыше 11 метров и на 15-градусные температурные различия между прогретой солнцем водой на поверхности и хранящей зимний холод водой у дна. Стратификация и меромиксис в морских водоемах формируются из-за ослабленного водообмена с морем. В данном случае водообмен ограничивают мелководные пороги. 

По неопубликованным данным участников экспедиции, изучавших стратификацию ковша 10 лет назад, тогда верхняя граница сероводорода была на тех же 12 метрах, что и сейчас. Отсутствие временных изменений и есть ответ на главный вопрос экспедиции. Морские озера Могильное и Третий ковш губы Ивановской испытывают независимую межгодовую динамику.

Несмотря на плохую погоду и тяготы экспедиционного быта, было безумно жаль уезжать из Ивановской. Нет сомнений, что эта губа – неподдельный памятник природы, настоящее природное сокровище, ждущее более подробных исследований.

…И снова в путь. Переход на лодках в устье губы. Ожидание судна в базовом лагере. И, наконец, приятная неожиданность. Из-за погодных условий вместо катера за экспедицией пришел легендарный теплоход Клавдия Еланская, доставивший ее прямо в Мурманск. 

 

20 августа экспедиция РГО с новым составом участников, отправилась на Кильдин, чтобы продолжить сезонные наблюдения на озере Могильном.

П.П. Стрелков — руководитель проекта, Мурманское областное отделение РГО. Фотографии предоставлены участниками экспедиции

Маленькая колыбельная для гитары ноты на MusicaNeo

     
   
  Классика/Современная • 2006  
     
 

Маленькая колыбельная для гитары

Название пользователя: Маленькая колыбельная для гитары. Алексей Орочко

Инструменты

 Классическая гитара

Состав исполнителей

 Соло

Тип нот

 Для одного исполнителя

Тональность

 До мажор

Издатель

 Алексей Орочко

Уровень сложности

 Легко

Маленькая колыбельная для классической гитары соло
https://www.youtube.com/watch?v=zjYegBSh5F8

   
     
   
     

Дмитрий Костюкевич «Колыбельная в мрачных тонах» (первая часть) | Фантастические рассказы

Герой выходит из дома и бредёт по привычному маршруту, но ему кажется, что с миром творится нечто странное. Что тому причиной? Недавняя ссора с женой? Потеря работы? Или он сходит с ума? Или просто спит?

Самым тяжёлым было лежать в темноте и прислушиваться к засыпающей Кате. Как она дышит, ворочается, зевает, даже думает — густые мрачные мысли о нём, о них. Стараясь обезопасить себя от случайных касаний, Андрей увязал в ночи. В ложбине между подушками билось чёрное сердце затянувшейся ссоры. Общая кровать превратилась в некий упрёк, испытание… нет, пытку.

Кроватка сына стояла в углу. Андрей почти не слышал Платона, скорее домысливал мирное сопение трёхгодовалого малыша. Ожидая, когда прибудет вагонетка сна, Андрей старался думать о сыне, о проведённом с ним вечере, но мысли постоянно соскальзывали к Кате. С каждым днём напряжение между ними росло, молчание делалось многозначительнее, а редкие слова более острыми. Время не лечило рану — копалось в ней руками, а если и делало перерыв, то лишь для того, чтобы окунуть пальцы в соляной раствор.

А Платон… Платон болтался между поцапавшимися папой и мамой, как невидимая цепь. Все пять дней после Катиных «видеть и слышать тебя не хочу!» они напоминали чужих людей, которых обязали жить в одной квартире. И растить ребёнка… своего, родного, любимого, но уже не способного перекинуть больше двух мостов: только от себя к каждому из родителей, но не между ними.

Андрей всё-таки переключился на Платона — на вечер сегодняшнего дня, когда Катя отправила их гулять вдвоём. Андрей не возражал. Всё лучше, чем бродить по парку тенью семьи, общаясь через сына: «Без билета нельзя, а то дядя ругаться будет. Поиграй с мамой, а папа сбегает в кассу». По дороге в парк, возле старого заводского здания из красного кирпича, пустующего в ожидании сноса, сын нашёл потемневшее сверло, «десяточку». Затупленный инструмент стал игрушкой вечера, Платон ни на секунду не выпускал его из рук, пока не добрался до картинговой площадки. Носясь вдоль петляющего ряда автомобильных шин, сын лукаво заглядывал в резиновые колодцы, что-то прикидывал, а потом объявил, что спрятал сверло. Ищи, мол, пап…

Катя шумно повернулась на бок, спиной к Андрею.

Он не видел выхода, особенно сейчас, на пороге непрошеных сновидений. Что ему делать? Какую из фрамуг разбить, чтобы вернуть в их жизнь свежий воздух нормального общения? Цветы? Извинения? Уже проходили… Сколько раз он брал на себя всю вину, потому что так было проще, правильнее, по-мужски… Не это ли питает мрачную непробиваемость и вселенскую обиду Кати? Виноват. Всегда. Он. За что боролись, на то и… Она не пойдёт первой на сближение… Не пойдёт в любом случае?

Эта мысль — отчасти неожиданная — провернулась в голове острой щепой. Он почувствовал прилив злости: на Катю — за то, что она превратила его в пародию на мужчину, на себя — за то, что принял эти изменения… или всегда был таким?

Если бы не Платон… Если бы…

Как быть?

Андрей не знал.

Он лежал в темноте, и безнадёга пела ему колыбельную.

* * *

Под утро сон стал рваным — клочья беспамятства, плывущие в солнечном свете. Ярко-жёлтое солнце навалилось на жалюзи, будильник молчал — ещё рано. Андрею снилось, что он берёт сотовый с тумбочки, смотрит время, кладёт обратно, у него есть целый час, золотистый час перед окончательным пробуждением, весенний час перед сборами на работу, немного нагловатый, но ничего, не страшно, не чета осенне-зимней побудке, когда открываешь глаза в холодные чернила улицы…

Мобильный ожил сигналом. 06:30.

Андрей протянул руку, отключил, сел на край кровати и потёр лицо. Сгрёб с подоконника футболку и шорты, подхватил сотовый. Платон раскрылся во сне, но в комнате было тепло, даже душновато, поэтому Андрей открыл окно на проветривание и поправил одеяло сына.

На Катю он не смотрел. Боялся, что она не спит, что наблюдает за ним из-под приподнятых век, не желал уступать ей даже в этом — в слабости мимолётного взгляда. Поэтому просто сбежал из спальни.

Зубная щётка. Душ. Стоя под тёплыми струями, он заметил чёрные пятнышки на сливе-переливе у края ванны. Присел, чтобы рассмотреть. К металлической горловине приклеились три мокрицы, подставив бледному свету свои выпуклые спины. Ещё одна ползла по его ступне. Андрея передёрнуло от отвращения. Он схватил с полотенцесушителя тряпку и брезгливо смахнул мокрицу в сток…

Сидя на унитазе, он выудил из газетной полочки-сетки «Страну Рождества» Джо Хилла, поразглядывал «роллс-ройс» на обложке, поставил книгу обратно и взял «Воспитание без стресса» в мягком переплёте. Открыл на закладке и начал читать:

«Негатив во взаимоотношениях и общении может иметь долгосрочные последствия. Одно или два грубых слова могут навсегда остаться в подсознании ребёнка».

Андрей вздохнул. Не только ребёнка. Как вам: «Нахрен я вышла замуж за придурка?»

Он вернул закладку на место и закрыл книгу. Н-да, недалеко продвинулся за месяц, а то и два, — на один абзац. А ведь обещал себе, что прочтёт, что сделает выводы, что станет Платону не только другом, но и наставником… книгу вот купил.

Чай. Творог с сахаром. Компьютер. Подготовленные с вечера шмотки (чтобы не будить Платона поисками). Коридор.

Он вышел из квартиры, затворил дверь и стал искать в сумке ключи. На площадке кто-то двигался, Андрей заметил это боковым зрением. За дверями тамбура, напротив лестницы, стоял мужчина в сером тяжёлом пальто. Он мерно раскачивался, длинные волосы казались мокрыми и полностью скрывали лицо. С соседями Андрей почти не общался, сталкиваясь лишь в неуютной тесноте лифта, но такой типаж он бы запомнил.

Незнакомец кого-то ждал, неприятно покачиваясь на каблуках громоздких ботинок, как затухающий маятник беззвучного метронома. Он не повернулся, когда Андрей нарочито громко потряс связкой ключей, выбирая нужный, а лишь замер чёрно-серой колонной. Царапина на стекле тамбурной двери совместилась с головой мужчины — перечеркнула череп, облепленный чёрно-склизкими локонами… «Дреды», — только сейчас осмыслил Андрей.

Отстранённая Катя. Сонное утро. Мокрые дредлоки. Человек-маятник.

Андрею это не нравилось.

— Пап?

На секунду показалось, что его зовёт незнакомец — ищет голосом, — и сердце болезненно защемило. Андрей нажал на ручку, чтобы сбежать от голоса, но тот стал лишь чётче:

— Пап!

Дверь потянули изнутри, и Андрей увидел Платона. Сын стоял на коврике и протягивал ему игрушечную дрель. Почти с облегчением Андрей шагнул через порог и снова оказался в квартире. Спрятался.

— Проснулся, маленький? И сразу за ремонт?

— Пап, не надо на работу. Не ходи.

— Сам не хочу, но взрослые должны работать. Чтобы деньги заработать на еду, на одежду, на подарки. Да?

— Да…

— Что тебе купить? Хочешь машину в коллекцию? Какой марки у нас ещё нет? «Рено»?

— Да! «Рено»! Купи «Рено»!

— Вот и договорились. Ну, поцелуй папу на прощание.

Дверь в спальню была притворена. Катя слышала, как он вернулся, и поэтому не выходит?

Начиная заводиться, Андрей чмокнул сына в щёку и встал.

— Пока, братан. Вечером будешь папу встречать?

— Хорошо. «Рено»!

— Куплю-куплю.

— Пока!

Андрей снова вышел в тамбур, общий для двух квартир. Незнакомец исчез. Но оставил метку. Там, где стоял патлатый, блестела лужа. Натекло… Где он нашёл дождь в безоблачную среду? Из чьей ванной выбрался?

Плевать.

Брезгливо обойдя лужу, Андрей сбежал по лестнице (шесть этажей вниз — не шесть этажей вверх). В подъезде стоял сладко-мерзкий запах — так пахнут помои. В закрытых окнах чернели дыры от снятых ручек.

Всё это перестало иметь значение, когда он выбрался на улицу. Свежий и бодрящий воздух, небольшой ветерок. Конечно, недостаточно, чтобы поднять настроение, но не испортить окончательно — самое то.

* * *

На задворки музыкальной школы лились звуки: пианино, скрипка, труба.

Школа, возле которой он проходил по пути на работу, часто виделась Андрею странным, даже мистическим объектом. В ней всегда жила музыка, её эхо — ранним утром и поздним вечером. Словно детей держали в застенках силой, заставляя репетировать круглые сутки. Вместе с фонарями в избранных окнах загорался жёлтый свет, из которого струились мелодии. Странно, но Андрей никогда не видел в окнах молодых музыкантов и их учителей. Образ — гигантские музыкальные шкатулки, из которых, словно из блоков, возвели школу, — долго крутился в кулуарах воображения.

Андрей обогнул музыкальную школу (в торце властвовали барабанные ритмы), свернул направо, двинул вдоль стадиона, перешёл по почти истёршейся «зебре» на аллею. Длинный коридор из каштанов и утреннего света протянулся до улицы Ленина, чтобы прерваться на перекрёсток и носатый монумент Гоголя.

Мимо прошли дети с рюкзаками и пакетами. Группа других тянулась навстречу. Шествовали к знаниям, которыми торговала на развес гимназия. Двое ребят с хохотом носились между деревьями, от лавки к лавке. Мальчик в оранжевой бейсболке размахнулся рюкзаком и обрушил его на белобрысую голову товарища. Удар показался Андрею очень сильным, щуплый рухнул на плитку как подкошенный.

Андрей ускорил шаг. Мальчик в оранжевой бейсболке продолжал хихикать, не пытаясь поднять товарища, который лежал без движения, лицом в тротуар.

— Эй, как ты? — Андрей присел рядом, потрогал за плечо.

— Отвали от него! — прокричал Оранжевая бейсболка. Хулиган дёрнулся в его сторону, хорохорясь и потрясая рюкзаком. Сжимающая лямки рука была красной, изуродованной, она напоминала обваренный кусок мяса. Андрей подумал, что каждое движение пальцев должно причинять мальчику боль. А ещё он подумал, что надо бы поставить наглеца на место.

— Сейчас я тебе отвалю…

— Чё сидим? Бычок потерял, дядь? — вальяжно поинтересовались снизу.

Андрей посмотрел на лежащего парнишку и увидел, что тот неприятно улыбается ему в лицо. Скорее, скалится. У белобрысого текла из носа кровь.

— У тебя кровь, — сказал Андрей.

— Тебе дело, дядь? Отвянь!

Андрей ошарашено встал.

Вскочил и мальчик. Провёл ладонью по лицу, посмотрел на кровь, лизнул раз, другой, точно вишнёвый сироп, причмокнул и с гоготом погнался за Оранжевой бейсболкой.

Андрей покачал головой и тихо произнёс:

— Бесконечная пытка взросления.

Словно это что-то объясняло.

* * *

Когда пять лет не меняешь работу и местожительство, утренний путь от кровати к офисному креслу обрастает ключевыми точками и знакомыми лицами. Они живут в строгом промежутке времени на определённом участке пути, как фонари диковинной формы, медленно проплывающие мимо.

Музыкальная школа с густым ароматом звуков.

Аллея с каштанами и спешащими в гимназию детьми.

Высокий мужчина в строгом костюме, с которым сходишься на отрезке между аптекой и костёлом…

В мнимой значимости утра Чиновник (так Андрей окрестил высокого мужчину) выделялся сильнее остальных. Лощёный, официальный, он издали бросался в глаза, точно упрёк серой, поношенной реальности. Будто ревизор чего-то утерянного и забытого. Дипломат, светлая рубашка, тёмный пиджак, безукоризненные брюки, если холодно — кашемировое пальто. Чиновник наплывал на Андрея, не глядя на мир и в то же время пристально за ним наблюдая, останавливался на пешеходном переходе напротив областного исполнительного комитета и неизменно смотрел на часы. А потом исчезал, оставался за спиной, как использованная декорация.

Сегодняшнее утро не стало исключением. Вот только… с Чиновником было что-то не так.

Высокий мужчина стоял на светофоре, но как-то потерянно, без былой прямолинейности позы и взгляда. Чиновник сутулился и вроде бы моргал, а когда глянул на часы — запястье оказалось пустым. Это озадачило не только мужчину, но и Андрея, который замедлил шаг. Его охватило неприятное ощущение, словно отлаженный блестящий механизм изгадили мусором и заклинили палкой. Андрей отметил обветшалость знакомого облика: порванный карман пиджака, след подошвы на штанине, рыжеватую щетину.

Всё это было… непозволительно. Слово возникло в голове, и Андрей уже собирался подобрать более подходящее, но тут Чиновник посмотрел на него. Во взгляде сквозили безысходность, испуг… и удивление.

А потом он словно потерял Андрея: стал шарить взглядом по улице, моргать, даже приоткрыл рот, чтобы, возможно, окликнуть.

Андрей прошёл мимо. Делам Чиновника не позавидуешь. С этим не поспоришь. Но и не утешишься.

* * *

По привычке он свернул во дворик перед костёлом — покурить, представить себя вне времени.

Деревянная лавочка со сломанной спинкой. Приземистые здания. Синий «Рено», припаркованный под яблоней. И какая-то поселковая тишина, в которую через арку сочится городской шум, неспешно, лениво, будто устыдившись своей многослойной истерии.

Андрей смахнул с лавки песок, сел, закурил. Ритуал, предваряющий начало рабочего дня. Вот только…

— Безработный, — сказал Андрей кусту волчьей ягоды. Сколько он передавил этих белых шариков в детстве? Наверное, тысячи, как и другие дети. — Такие дела, дружище.

Безработный. Позавчера филиал ликвидировали, компьютеры и мебель вывезли, а сотрудников распустили с трёхмесячной компенсацией. Кате Андрей не сказал — не лучшая новость для нормализации отношений. Не лучшая новость для чего бы то ни было. Поэтому он второй день подряд вставал в шесть тридцать, собирался и шёл «на работу».

В апатичную колыбельную города.

Андрей снова глянул на ветвистого собеседника.

— Отличный план, правда?

В глубине двора темнел ветхий одноэтажный домик. Кирпич грязного оттенка, полусгнивший косяк двери и оконные рамы, одно стекло разбито и висит гильотиной, другое затянуто каким-то холстом. Андрей не помнил этого убогого строения… Крытые шифером хозяйственные сараи, к дверям второго этажа которых вела деревянная лестница, — помнил (такие доживали свой век во дворах двух-трёхэтажных домов, забитые отторгнутым квартирным скарбом или инвентарём работников ЖКХ). А вот притулившуюся рядом хибарку — не помнил, и всё тут. Да и со стороны улицы «деревенский колорит» не проглядывался… Хм. Вот вам и центр города, ни дать ни взять Манчестер или Лондон эпохи промышленной революции. Свернул с главной улицы в извилистый переулок и очутился в другом мире, где из окна одного дома можно перешагнуть в окно противоположного, где нет канализации и отхожих мест — только зловоние канав, где воздух почти не находит лазеек для бегства.

Растрескавшаяся дверь скрипнула, и в стоячую лужу перед ступеньками плюхнулось нечто серое и округлое. Принялось ворочаться, устраиваться поудобнее, довольно хрюкнуло.

— Эй, сало! Какими судьбами?

Поросёнок поднял пятак и пощупал им воздух. Над лужей кружили упитанные мухи. От построек тянуло запахом отбросов.

— Цивилиза-а-ация, — резюмировал Андрей, щелчком посылая сигарету в траву. — Дров с углём в сараях не найдётся?

Двор не ответил. Костёл возвышался за увитой плющом оградой, у которой ржавели два мусорных контейнера.

Поросёнок устроился в грязи, задницей к Андрею. У свиньи не было хвоста.

* * *

Проходя мимо синего «Рено», к крыше которого клонились тяжёлые ветви яблони, Андрей вспомнил о данном сыну обещании. Отлично, у безработного отца появилась цель, маленькая, но важная. Практически миссия.

— Будет тебе, Плат, реношка, — сказал Андрей. — Самую лучшую куплю.

«Планету детства» он проигнорировал — не хотел крутиться под окнами компании, ещё три дня назад кормившей его семью. Решил пройтись через полгорода до «Папа, Мама, Я». Для истинной цели годятся лишь трудные дороги.

Людей в магазине почти не было. Утро, среда.

Он исследовал все стеллажи с модельками автомобилей, но не нашёл ни одного «Рено».

— Извините, можете мне помочь? — обратился Андрей к продавщице.

— Чем? — как-то резко ответила упитанная женщина в тёмно-зелёной униформе.

— Не могу найти сыну машинку.

Продавщица невыразительно посмотрела на него и обвела пространство между стеллажами рукой. Мол, ослеп, что ли, кругом одни колёса да кузова.

— Мне нужна конкретная марка. «Рено». Не хватает для коллекции французских автомобилей.

— Нет такой модели.

— Вы уверены?

— Никогда не слышала.

— А в других магазинах?

Женщина склонила голову набок.

— Каких других?

Ответный вопрос, да и тон продавщицы смутил Андрея.

— Возьмите «Рантегот», — сказала женщина. — Известная марка.

— Но мне нужен…

Продавщица свернула за стеллаж.

Андрей постоял, сбитый с толку, потом мотнул головой и зашёл на второй круг поисков. Ему действительно попалась полка с автомобилями «Рантегот», о которых он слыхом не слыхивал, они стояли сразу за «Волвооо» (именно с «ооо» — опять китайцы постарались, уж лучше бы на английском писали) и напоминали разноцветные катафалки. Надписи на коробках заставляли мелко трясти головой и всё больше удивляться. Марки какой-то комиксовой вселенной? Названия больше подходили повестям Лавкрафта, а не фирмам —производителям машин: «Узаиэй», «Икааха», «Сона-Нил»… А эмблемы? Сплошные черепа, верёвки и кресты…

Из соседнего ряда доносились голоса. Уже знакомый — упитанной продавщицы — и писклявый, видимо, её коллеги. Беседовали о нём, Андрей понял это сразу.

— Там странный, — говорила «знакомая».

— Думаешь, соскользнул?

— Наверняка.

— Не похоже, чтобы он кричал и пытался выцарапать себе глаза.

— Кто-то держит.

— То есть он не видит?

— Пока нет. Не всё.

— А можно… можно от него откусить?

— Сдурела! В переходе?

Андрей не верил своим ушам.

Набравшись решимости — почему-то заглянуть за стеллаж казалось неразумной перспективой, словно он собирался спуститься в метро после взрыва, — он вышел к болтающим женщинам.

— Простите, но я…

Продавщицы повернулись к Андрею — лампы под потолком ярко вспыхнули, ослепив, — и ему показалось, что у женщин нечеловеческие головы. Секунду-другую он до дурноты был уверен, что видит бесформенные шары из морщинистой кожи, в центре которых зияют чёрные воронки, а за спинами монстров — не полки с игрушками, а растрескавшийся голубой кафель. Потом свет пришёл в норму, и Андрей понял, что обманулся: всего лишь две раздражённые тётки в тёмно-зелёной униформе, а вокруг — несбыточный рай для детей.

— Ещё что-то хотели? — спросила упитанная женщина. — Нашли свою странную машинку?

— Нет, — только и сказал он.

В проходе появился веснушчатый мальчуган с пластмассовым световым мечом из «Звёздных войн», крикнул: «Джедай атакует!» и активировал игрушку. Меч засветился и противно запищал. Продавщицы отреагировали на звук очень странно — Андрей перестал сравнивать одну странность с другой: зашипели в унисон по-змеиному и попятились.

Это было уже слишком.

Андрей развернулся и зашагал к кассам — к выходу.

* * *

Другие магазины детских игрушек исчезли. Их место заняли грязные витрины со следами затяжного ремонта, чёрные проёмы гигантских арок или пустота заброшенных дворов. Там, где некогда работала «Планета детства», возвышалась многоэтажка угольного оттенка, в которую — Андрей обошёл здание — не вела ни одна дверь.

Мир вокруг терял убедительность. Андрей не узнавал свой город.

«Рабочий день» подходил к концу. Следовало возвращаться домой, идти гулять с Платоном, но Андрей колебался. Душили мысли о новой Кате, об их новых отношениях. Он пытался воскресить её смех, приятные вечера в тепле объятий у телевизора, их первые жаркие свидания… но эти образы тянули за собой негативы сравнений с настоящим. То, что он когда-то любил, теперь следовало постараться хотя бы не ненавидеть.

В подъезде своего дома он столкнулся с человеком-маятником. Тот стоял у почтовых ящиков и будто дремал в мерном покачивании, потому что никак не отреагировал на появление Андрея. Дредлоки — древняя причёска, встречающаяся у разных народов и культур, — как и утром, казались мокрыми.

Двери лифта разъехались в стороны. Андрей шагнул в кабину, неприятный незнакомец зашёл следом. К кому он? Снова на их этаж?

— Вам куда? — спросил Андрей, нажимая кнопку «6».

Патлатый не ответил, повернулся спиной и замер, будто поставленный в угол ребёнок. Андрей понял, что снова не увидел его лица… не плохо рассмотрел, а именно — не увидел. Вообще. Ни островка кожи, ни контура подбородка, ни кончика носа. Лишь кокон из спутанных в локоны волос.

Ну и чёрт с тобой, подумал Андрей, глядя в широкую серую спину. На воротнике шерстяного пальто, из которого торчали червячки ниток, белела какая-то бумажка — ребяческая шутка, незаметно налепленный призыв. Андрей присмотрелся: нет, другое, не «УДАРЬ МЕНЯ!» или «ХОЖУ КАК ДУРАК», а, скорее, объявление с заголовком: «ПРЕСЛЕДУЕТ ДЕПРЕССИЯ?» Под печатным текстом была приписка детским почерком: «беги, закрывай двери», и ещё ниже: «сражайся». От отрывных полосок с номерами телефонов остались лишь неровные корешки.

Звуковой сигнал сообщил о прибытии на шестой этаж. Мужчина с дредами стал поворачиваться к Андрею. Странно, пугающе. Андрей не сразу понял, что именно его беспокоит, а когда осознал — по телу прошла волна слабости. Повернулось лишь тело незнакомца, а голова даже не шелохнулась — кончики мокрых локонов скользили по проворачивающимся плечам.

Двери открылись, но Андрей не мог сделать спасительный шаг из смрада кабины. Этот запах… точно порвался пакет с гниющей органикой. У ног патлатого увеличивалась зловонная лужа.

Дреды зашевелились… нет, не дреды, уже нет, а чёрные щупальца. Они расступились пробором и приподнялись, оголив бескровную шею с позвонками, похожими на клыки с воспалённо-красными кончиками. На глазах у Андрея первый шейный позвонок, отвечающий за сочленение с черепом, проколол кожу. Гнилостно-зелёная заострённая шишка уже мало напоминала клык, разве что кого-то древнего и мёртвого; она поползла вверх, как острие ножа, который невидимый убийца вонзил с другой стороны, под кадык незнакомца, — вонзил и потащил вверх. Затылок патлатого раскрылся жуткой вертикальной пастью, наполненной болотными клыками и алой глубиной.

Тварь шагнула к Андрею.

Снова прозвучал гонг оповещения, и двери медленно поползли друг к другу. Это вывело Андрея из оцепенения.

Он кинулся в уменьшающийся просвет, словно в окно горящей комнаты. Незнакомец неспешно последовал за ним — Андрей скорее чувствовал, чем видел. Рванул дверь тамбура на себя, ввалился в тесное пространство, отданное под «парковку» коляски Платона, схватился за ручку… почти схватился. В этот момент квартиру открыла с другой стороны Катя. Андрей толкнул её назад и торопливо закрыл за собой дверь.

— Совсем с ума сошёл! Ты нормальный?

Андрей не ответил, приник к дверному глазку. И увидел затылок твари с распахнутой пастью. Гнилостно-зелёные зубы вращались в алых дёснах. Дверная ручка задёргалась.

— Что за… — вырвалось у Андрея с хрипом.

Катя смотрела на него. Не испуганно — раздражённо.

— Посмотри, — почти умоляюще попросил Андрей.

— Не буду я никуда смотреть! — отрезала Катя, и не думая приближаться к глазку. — И отпусти эту чёртову ручку!

Он опустил взгляд и увидел, что сжимает дверную ручку, методично раскачивая её: вниз, вверх, вниз, вверх…

В ванной улюлюкал Платон. Катя протянула пакет с мусором:

— Поставь в тамбур.

Андрей молча взял и с ухающим сердцем обратил лицо к двери.

Заглянуть в глазок решился не сразу. А когда смог — в тамбуре никого не было. Ничего… кроме детской коляски.

* * *

Катя читала Платону в спальне. Детская энциклопедия «Жизнь города», Андрей понял это по призыву Платона:

— Тёрный дядя! Ковёр! Лупасит!

Любимая страничка сына отражала слепок суеты в универмаге одного из городов мира. Однажды Андрей ткнул пальцем в негра с ковром на плече и сказал: «Смотри, чёрный дядя ворует ковёр. Если охранник его поймает, то отлупасит дубинкой!» Платон живо глотал подобные фантазии, заклеймённые Катей: «Лучше бы чему хорошему научил!» Но Андрей, как ни старался, не смог стать сыну воспитателем. Другом — да, но не воспитателем. Читая или рассказывая истории сыну, он развлекался вместе с ним. Так из мутных вод сознания родились «строительная рыбка», «поющая колбаса», «чёрный похититель ковров» и другие персонажи.

— Это Венеция, — игнорировала призывы Платона Катя. — Видишь, сколько воды? У них вместо улиц — маленькие реки, и все плавают по ним на специальных лодочках, гондолах.

— Тёрный дядя! — настаивал мальчуган.

Придушив злость на Катю, Андрей толкнул прикрытую дверь. Платон не должен страдать из-за конфронтации родителей. В конце концов, он — Андрей — тоже не должен страдать… и не будет! Если захочет просто полежать рядом с сыном (или спрятаться от одиночества, в которое стучится патлатая тварь из лифта), то так и…

В спальне никого не было.

Только что Андрей слышал голос сына — протяжную нотку недовольства, грозящую перерасти в истерику-ультиматум, — но он слился со скрипом двери («когда уже ты петлями займёшься?! или мне самой смазать?!»), бесследно в нём растворившись. На смятой подушке сидел плюшевый медведь, другая подушка валялась на полу, одеяла — сбиты в барханы. Энциклопедия лежала на прикроватной тумбочке.

Андрей поднял подушку, небрежно застелил кровать и прислушался к квартире. В зале шептал телевизор — обзор тура английской футбольной лиги. На кухне бренчала крышкой кастрюля с кипящим компотом. Кто-то тяжело дышал за входной дверью. Андрей боялся смотреть в глазок, игнорировал.

Он дважды обошёл все помещения, включал свет, открывал двери. Не найдя никого, сел на прохладную плитку кухни, рядом со столиком для кормления, обхватил колени руками и стал ждать.

— Молодец, сам трусики надел. Умница. Иди с папой поиграй, а мама пока стирку загрузит.

Из ванны вперевалочку вывалился Платон, нашёл Андрея взглядом, радостно всплесну ручками и ринулся в объятия.

— Ты где пропадал, братан? — тиская сына, тихо спросил Андрей. Он задыхался — от счастья, от непонимания. — Я же искал, и в ванной…

Не последний раз за вечер.

Объяснений происходящему не было. Квартира делалась пустой. Иногда пустотой в абсолюте, иногда с акустическими призраками. Он слышал смех сына на кухне, звук льющейся воды в ванной, но всё исчезало, как только он открывал двери, или смещалось — за стену, в зазеркалье звуков. А потом… он снова натыкался на супругу: она собирала с Платоном пазлы или выходила из туалета, где сидела без света, потому что матовые стёкла минуту назад пугали темнотой.

Когда он оставался в квартире один… становилось по-настоящему страшно.

И, кажется, пустота прекрасно знала об этом.

* * *

Перед сном маленький, но отважный мальчик Платон полетел ракетой на Луну. Прилунившись, он набрёл на большой стадион, где устраивались бои тракторов. Водитель Синего трактора заболел, и Платона попросили его заменить. Конечно, мальчик умел водить трактор, и, конечно, он согласился выехать на арену. В тот день он сразился с Жёлтым трактором по кличке Цыплёнок, который наводил страх на соперников своей огромной кувалдой. Платон сделал из найденного на Земле сверла бамперный бур и, пробив колесо Цыплёнка, перевернул Жёлтый трактор. Одолел мальчик и Кузнечика — Зелёный трактор с ножами на корпусе. Платон столкнул Кузнечика в яму. Зрители аплодировали и кричали: «Ура! Ура! Ура!» Бой с Чёрным трактором — Злыднем — перенесли на лунное завтра. А сейчас — спать, спокойной ночки, ночки-щеночки, спи, маленький…

Платон вяло повозмущался, но потом заснул. Андрей задремал рядом.

Проснувшись через полчаса, он собирался переложить сына, но кровать по левую руку пустовала…

Какое-то время.

Бесконечно долго.

* * *

Продолжение читайте 6 сентября!

Продолжение